Асмо, за чтооо

~первые три песни в плеере~
1. The Birthday Massacre - Science
2. BoA - Dangerous
3. Indochine - Alice et June
(у меня они все на shuffle, кстати)

~три вещи, постоянно находящиеся в сумке~
1. пакетик с дисконтными картами
2. помада
3. блокнотик для заметок

~три обязательных действия перед сном~
1. съесть яблоко
2. почистить зубы
3. намазаться кремом

~три человека, которым передаёшь флешмоб~
А вот не буду, берите, кто хочет. =P

---

Посмотрела первую серию Mahou Shoujou Madoka Magica и не смогла остановиться аж до самой шестой. Феноменально вштыривающая вещь, однако. Это махо-сёдзё, но с переиначиванием и переосмыслением некоторых клише махо-сёдзё. И...я не знаю, что творилось в голове у создателей, но без LSD и Гёте явно не обошлось. Музыка выносит. Графика боёв выносит. Ведьмины лабиринты категорически запрещается смотреть после приема веществ - долго потом не очухаетесь. Красота, словом. И трагедия сплошь и рядом, куда ж без неё.

Мама главгероини - прекрасный и умный человек, её прям всю можно сразу в цитатник.

"— Теперь твои тайные поклонники будут укладываться штабелями!
— Мам, у меня нет никаких тайных поклонников...
— Нет, так не пойдет. Надо думать, что есть! Это один из секретов красоты."

@темы: анимэ

---

Эпизод из книги А. Баскиной "Повседневная жизнь американской семьи", который, на мой взгляд, объясняет если не всё, то очень многое.

"...Время близится к вечеру. В парке на скамейке сидит молодая женщина с газетой. Напротив нее несколько снарядов для детских игр. В том числе изогнутые полукрутом лестницы — ребятишки забираются по ступенькам с одной стороны и так же, по ступенькам, спускаются с другой. Лестниц три — одна для малышей, низенькая, и две повыше, для ребят постарше. Мальчуган лет пяти подходит к самой высокой и ставит ногу на ступеньку.
— Милый, это не твоя лестница, — говорит ему мать, оторвавшись от газеты. — Ты в прошлый раз залезал вон на ту, маленькую.
Но сынишке явно неприятно слово «маленькая», оно, очевидно, ассоциируется у него с собственным образом, и этот образ ему не нравится. Он хочет показать, что уже большой, поэтому ставит ногу на вторую ступеньку.
— Гарри, не делай этого, — спокойно говорит мать. В ответ еще пара шажков.
— Гарри, я тебя предупреждаю. Там высоко, ты можешь упасть, — ее голос не повышается ни на полтона. — Теперь принимай решение сам.
Она утыкается в газету. А малыш бойко ползет по ступенькам вверх, забирается довольно высоко и тут только кидает взгляд вниз. Земля от него непривычно далеко, он пугается и кричит:
— Ма, сними меня отсюда!
— Нет, Гарри, ты этого хотел сам. Я тебе ничем помочь не могу.
Он делает еще несколько шагов вверх. И опять зовет на помощь. И опять тот же ответ: «Ты этого хотел сам. Это было твое решение». Он начинает плакать, потом кричать, вот он уже на самом верху лестницы... А в парке сгустились сумерки и нас там, не считая ребенка, только двое — мать и я, случайный прохожий. Ему, должно быть, очень страшно.
Сначала я наблюдала за этой сценкой с улыбкой. Потом с беспокойством. Я в нерешительности: знаю, как американцы нетерпимы к любому вмешательству в их жизнь со стороны. И все-таки решаюсь:
— Извините, но нельзя ли ему помочь слезть?
— А как помочь? — невозмутимо спрашивает женщина. — Он же высоко, мне туда не забраться.
— Ну давайте я сбегаю в пожарную часть, за лестницей, это тут недалеко, — волнуюсь я.
Малыш уже орет во все горло, захлебывается слезами. Я представляю, как ему там страшно.
— Чем так сильно кричать, — говорит ему мать, — лучше бы подумал, что теперь надо делать. — Он на минуту замолкает.
— Не зна-а-ю, — опять рыдает он.
— Ну хорошо, я тебе подскажу. Повернись на ступеньке лицом ко мне и спускайся осторожно по другую сторону лестницы.
Он наконец затихает и хоть и не сразу, но все-таки следует материнской инструкции. Пока малыш спускается вниз, а я прихожу в себя от пережитого, слышу все такой же ровный, негромкий голос матери:
— Больше он на эту лестницу забираться не будет".

@темы: цитаты, та страна

---

Э. Эриксон, отрывки из "Размышлений об идентичности американцев"

Э. Эриксон, отрывки из "Размышлений об идентичности американцев"

"Стало уже банальным говорить о том, что какую бы черту мы ни выбрали в качестве подлинно американской, всегда можно показать, что она имеет свою столь же типичную противоположность.
[...]
Американец, действующий как наследник истории резких контрастов и внезапных перемен, основывает свою финальную эго-идентичность на некоторой экспериментальной комбинации динамических полярных качеств, таких как миграция и оседлость, оригинальность и шаблонность, религиозность и свободомыслие, ответственность и цинизм, и т. д.
Хотя мы сталкиваемся с крайней степенью развития одного или другого из этих полюсов в региональных, профессиональных и характерологических типах, анализ обнаруживает, что подобная крайность (твердости или непостоянства) содержит в себе внутреннюю защиту против всегда подразумеваемого, внушающего сильный страх или в тайне желанного противоположного полюса.
Чтобы оставить выбор за собой, американец, в общем, живет с двумя наборами «истин», а именно, с набором религиозных или религиозно-политических принципов весьма пуританского свойства и с набором сменных лозунгов, которые показывают, как в данный момент можно выйти из положения на основе одного только предчувствия, настроения или идей. Так, например, одного и того же ребенка могли последовательно или попеременно подвергать внезапным решениям, выражающим лозунги «Уйдем отсюда к дьяволу!» и тут же - «Останемся и не пустим этих ублюдков!» - если говорить только о двух самых радикальных призывах. Ничуть не претендуя на логику или принцип, лозунги достаточно убедительны для тех, кого они затрагивают, чтобы оправдать действие, будь оно законным или выходящим за рамки высокого закона.
[...]
В последние годы наблюдения и предостережения американских специалистов в области психиатрии все больше и больше сходились на двух понятиях: «шизоидной личности» и «материнского отвергания». По существу это означает, что помимо многих несчастных, которые сходят с дистанции и оказываются в полосе отчуждения в результате психотического разобщения с реальностью, слишком большому числу людей, официально не причисленных к категории больных, все же не достает определенного тонуса эго и определенной взаимности в социальных связях. Кто-то может смеяться над этим предположением и ссылаться на дух индивидуализма и на выразительные средства живости и веселого дружелюбия, характеризующие значительную часть социальной жизни Америки; но психиатры (особенно после того шокирующего опыта последней войны, когда им пришлось признавать негодными или отправлять домой сотни тысяч «психоневротиков») смотрят на него иначе. Хорошо отработанная улыбка в рамке точно настроенного выражения лица и внутри стандартизованных способов демонстрации владения собой не всегда укрывает ту истинную непосредственность, которая только и сохраняет личность интактной и достаточно гибкой, чтобы проявлять действительное участие.
В этом психиатры склонны винить «мамочку». Одна история болезни за другой констатирует, что пациент имел холодную мать, доминантную мать, отвергающую мать или, наоборот, мать-собственницу и чрезмерно опекающую мать.
[...]
Я не берусь оценивать количество эмоциональных расстройств в этой стране. Простая статистика тяжелых психических расстройств оказывается здесь бесполезной. Наши усовершенствованные методы обнаружения и наше миссионерское рвение развиваются параллельно, по мере того как мы начинаем сознавать проблему, так что трудно сказать, стало ли в сегодняшней Америке больше неврозов или больше возможностей их выявления - или того и другого вместе. Но я, исходя из собственного клинического опыта, осмелился бы сформулировать специфическое качество тех, кто страдает подобными расстройствами. Я бы сказал, что за фасадом гордого чувства автономии и бьющей через край инициативы испытывающий тревогу американец (который часто выглядит менее всего встревоженным) винит свою мать за то, что она сделала его слабым. Отец же, по его утверждению, не имел к этому непосредственного отношения, за исключением тех редких случаев, когда он отличался необычайно суровой внешностью, был старомодным индивидуалистом, нездешним патерналистом или местным «боссом». При психоанализе американского мужчины обычно требуется немало времени, чтобы прорваться к инсайту о существовании раннего периода в жизни, когда отец действительно казался большим и угрожающим. И даже тогда существует лишь весьма слабое чувство специфического соперничества за мать в том виде, как оно стереотипизировано в эдиповом комплексе. Похоже на то, как если бы мать переставала быть объектом ностальгии и чувственной привязанности сына раньше, чем общее развитие инициативы приводило его к соперничеству со «стариком». Затем, после фрагментарного «эдипова комплекса», появляется то затаенное чувство покинутости и разочарованности матерью, которое немым укором присутствует в шизоидном уходе. Вероятно, ребенок чувствовал, что не было смысла регрессировать, так как не к кому было регрессировать; и что бесполезно было вкладывать чувства, потому что ответ был весьма неопределенным. Оставалось только действие и движение, вплоть до момента прерывания. Там же где действие не удавалось, существовали лишь уход и шаблонная улыбка, а потом и психосоматическое расстройство. Однако везде, где наши методы позволяют нам заглянуть еще глубже, за всем этим мы обнаруживаем у американца беспощадное обвинение себя в том, что на самом-то деле, будучи ребенком, отказался от матери, поскольку очень спешил стать независимым."

Удивительное дело: хотела я месяц назад сделать анализ по Фрейду разных Наций (правда, из Хеталии), а тут оказывается, что всё это уже написано до меня, причем ещё в 50-60-х годах прошлого века. Печаль. Эриксон, кстати, немножко анализирует и русскую национальную идентичность, но так как он делает это, основываясь по большей части на нашей литературе (а как еще, в разгар Холодной Войны-то?), то там много перлов и клюквы. И, конечно, тугое пеленание, от которого все беды.

Автор также немного анализирует американский фольклор. Вот у нас, как известно, есть богатыри - Илья Муромец, Алеша Попович... А у них есть Джон Генри - тоже своего рода богатырь. Сага о нём начинается эпично и не без горького юмора:

«Когда-то Джон Генри был человеком, но он давно умер. В ту ночь, когда Джон Генри родился, на черном небе горела медно-красная луна. Звезд не было видно, и лил сильный дождь. Зигзаги молний разрывали воздух, а земля тряслась, как лист. Дикие кошки пронзительно кричали в кустарнике, как младенцы, а Миссисипи разлилась на многие мили. Джон Генри весил 44 фунта.
Они не знали, что им делать с Джоном Генри, когда тот родился. Они посмотрели на него, а потом пошли и стали смотреть на реку.
«У него такой бас, как у проповедника», - сказала мать.
«У него плечи, как у рабочего на хлопкопрядильне», - сказал отец.
«У него синие десны, как у колдуна», - сказала няня.
«Я мог бы проповедовать, — сказал Джон Генри, - но я не собираюсь быть проповедником. Я мог бы грузить хлопок, но я не собираюсь быть рабочим на хлопкопрядильне. У меня могут быть синие десны, как у колдуна, но я не собираюсь сводить близкое знакомство с духами. Потому что имя мне - Джон Генри, и когда люди зовут меня по имени, они должны знать, что я просто человек».
«Его зовут Джон Генри, - сказала мать. - Это так».
«И когда ты называешь его по имени, - сказал отец, - он просто человек».
Тут Джон Генри встал на ноги и потянулся. «Ну, - сказал он, - не подошло ли время ужинать?»
«Да уж подошло», - ответила мать.
«И прошло», - добавил отец.
«И давно прошло», - сказала няня.
«Так, - сказал Джон Генри. - А собак покормили?»
«Покормили», - ответила мать.
«Всех собак», - добавил отец.
«Уже давно», - сказала няня.
«Так неужели я хуже собак?» - спросил Джон Генри.
И когда Джон Генри сказал это, его терпение лопнуло. Он улегся обратно в свою кровать и выломал перекладины. Потом открыл рот и завыл так, что от его воя погасла лампа. А потом плюнул, да так, что от этого плевка потух очаг. «Не сердите меня!» - сказал Джон Генри, и раскатисто прогрохотал гром. - «Не заставляйте меня сердиться в тот день, когда я родился, потому что я не отвечаю за себя, когда сержусь».

Потом он потребовал кучу еды, съел всё и ушел из дома. А потом стал рабочим. И в конце героически умер, не защищая, впрочем, никого и ничего, кроме собственной гордости и сознания себя как человека.

"В изменяющихся словах народная песня в этой стране умышленно стремится поддерживать то «раздвоение личности», которое значительно позже, в эру джаза, проникает и в мелодию. Что касается расхождения между мелодией и текстом, то оно уже подтверждается предположительно старейшей американской песней - «Springfield Mountain». Самые сентиментальные и благозвучные мелодии могут служить для переложения как самых кровавых, так и самых непочтительных стихов; даже любовные песни имеют тенденцию гасить глубокое чувство. «Если присмотреться повнимательнее, - пишут J. A. Lomax и A. Lomax, - то просто невозможно не заметить два довольно часто выражаемых отношения к любви... Любовь опасна - "она всего лишь мнение, которое под стать выражающим его пустым словам"... Любовь всегда на стороне насмешника, а ухаживание - пустая комедия. Очевидно, те люди, которые не испытывали страха перед индейцами, одиночеством, проходимцами, лесной глушью, свободой, дикими лошадьми, горящей прерией, засухой и шестизарядным револьвером, боялись любви».
[...]
Ковбойские песни, отражающие одну из последних разновидностей единственного в своем роде и девиантного образа жизни высоко специализированных рабочих границы, показывают совершенный синтез характера работы и эмоциональной экспрессии. Пытаясь укротить брыкающуюся и становящуюся на дыбы полудикую лошадь и следя за тем, как бы не подорвать свое мышечное спокойствие страхом или гневом; проводя свое стадо по горячей и пыльной тропе и заботясь о том, как бы не загнать и не перевозбудить бычков, которые должны быть доставлены на бойню без потери живого веса, ковбой погружался в монотонное пение, из которого и вышли очищенные версии народной песни. С начала и до конца ритм и мотив «горестного стенания ковбоя» остается свидетельством того, что для него нет пути назад. Хорошо известны «выдавливающие слезу» песни ковбоя, который никогда больше не увидит ни мать, ни «дорогую сестру»; или который вернется к возлюбленной лишь для того, чтобы снова оказаться обманутым. Но еще большее распространение в ковбойских песнях получает совершенно неожиданный факт, а именно, что этот «мужчина из мужчин» в своих песнях оказывается в некоторой степени матерью, учителем и нянькой своим «малявкам» [Dogies (собир.) - служит для обозначения всякой мелкой живности, к которой человек испытывает положительное отношение. Ковбои, например, так называют бычков. - Прим. пер.], которых он доставлял к месту их ранней смерти:

Your mother was raised away down in Texas
Where the jimsonweed and the sand-burrs grow,
So we'll fill you up on cactus and cholla,
Until you are ready for Idaho.

Ваша мать выросла далеко от Техаса,
Где растет дурман и репейник,
Поэтому вас мы будем кормить кактусом и колой,
Пока вы не будете готовы для Айдахо.
[В Айдахо находились крупные скотобойни. - Прим. пер.]"

@темы: цитаты, психология, та страна

---

Выбранный исход. Глава 4 - Ломоть мира

Название: Ломоть мира
Авторы: pyrrhiccomedy и wizzard890
Переводчик: я
Беты: Kazuya H., Mahonsky
Пары/персонажи: Россия, Америка
Рейтинг: PG
Содержание: 1823 год - президент Монро утверждает новые принципы внешней политики, которые позднее будут названы доктриной Монро, и Америка приходит поговорить c Россией о колониях последнего на берегу Тихого океана. При этом неосмотрительно затрагиваются деликатные темы, но голова Америки забита летающими машинами, так что значительную часть скрытого смысла он не улавливает.

Читать дальше

---

Форт Росс, Калифорния. Зима, 1823 год.

Америка выбирался посмотреть на Тихий океан не так уж часто. Он всегда казался ему более диким, теплым и синим, чем серые воды у восточных берегов, но каждый раз по возвращении домой Америка сомневался, не почудилась ли ему эта разница.
Америку, как он сам прекрасно понимал, всегда слишком сильно тянуло к неизведанному, а этот край еще каких-то двадцать лет назад даже не был на карте.
Пока ещё эти земли не были его собственностью, но когда-нибудь будут. Если верить президенту Монро, они — уже его.
Быстрым шагом миновав редкие деревянные стены и мелкие надворные постройки, он спустился к пляжу. Прямо у края прибоя он заметил того, кого ожидал здесь увидеть. Америка остановился рядом.
— Красиво, да? — секунду помолчав, сказал он.
Россия оглянулся, бегло окинул взглядом Америку, и вновь уставился на волны:
— Очень. Твои воды гораздо ярче, чем мои. И теплее.
Они наблюдали за тем, как морская пена лижет песок.
— Что-то не верится, что ты проделал столь дальний путь лишь для того, чтобы постоять рядом со мной у океана, — Россия покосился на собеседника. — И ты, кажется, немного... взволнован.
Америка согласно улыбнулся, но добавил:
— Ничего странного не вижу в том, чтобы просто зайти к тебе поболтать.
Морской бриз взлохматил его волосы. Америка залился румянцем и смахнул лезущую в глаза челку.
— К моей великой досаде, — но плечи России приподнялись, и Америка понял, что тот слегка посмеивается. Ветер усилился, и Россия украдкой посмотрел на Америку сквозь пряди волос.
— И с чем же ты пришел на этот раз? Не с очередными идеями о летающих машинах, я надеюсь.
Глаза Америки расширились:
— Нет, но ты слышал про воздушные шары, что Франция делает? Говорят, он уже почти освоился с ними. Надо будет вытрясти у него чертежи, уж я-то там разберусь, зуб даю.
— Наверняка сможешь. Это всё-таки Франция. Он всегда сперва месяца три носится с чем-нибудь, как с писаной торбой, а потом делает вид, словно его это никогда не интересовало.
Россия сделал несколько шагов вперед. Вода заполнила его следы на мокром песке.
— Жестко ты с ним, — ухмыльнулся Америка.
— Сам знаешь, что это правда.
— Помню, когда-то он всё время интересовался мной, а теперь он не уделяет мне даже... эх, ладно, постой-ка, о чем это я?
Америка заставил себя вернуться к изначальной теме. Он замолчал. Все несколько часов пути от холмов до побережья он репетировал небольшую речь, но теперь она казалась ему напыщенной. Он облизнул губы и почувствовал вкус соли Тихого океана. Он посмотрел на Россию в нескольких шагах впереди него. Прибой омывал носки сапог России, теплый ветер трепал его волосы. Америка ощутил небольшой укол совести и поморщился.
— Гм, — попытался начать он.
Россия оглянулся на него через плечо. Его взгляд был иронично-заинтересованным.
— Ну? Обычно ты так не мнешься, Америка.
Легким жестом он подозвал Америку ближе.
— Либо это что-то крайне важное, либо совершенно дурацкое, но в любом случае мне не терпится узнать, что именно.
Левый край губ России снова приподнялся: Америка распознал в этом признак искреннего любопытства.
— Давай, выкладывай.
Америка опустил глаза и неуверенно подошел к России. Его потертые, тусклые ботинки взбивали волны в брызги.
— Просто...
Ему хотелось сказать: «Слушай, забудь. У тебя в кои-то веки хорошее настроение, давай я тебе лучше расскажу, какую отличную медведообразную штуку я встретил по дороге». Вместо этого, он выдавил:
— Э-м, ты уже слышал о том, что сказал мой босс? Насчет, м-м. Насчет этого континента.
Выражение лица России не изменилось, но он устремил взгляд на горизонт, где синь воды и неба невозможно было различить.
— Ты отрезаешь себе ломоть мира, так? Чтобы Европа не могла претендовать на твою землю.
Он перенес свой вес на другую ногу — ту, что дальше от Америки.
— И Англия поддерживает тебя.
— К чёрту Англию, — немедленно ответил Америка. — К нему это тоже относится.
Его лицо скривилось в непроизвольной, неприятной улыбке:
— Но вряд ли он это осознаёт. Пока.
— Интересно, кто-нибудь уже осознал, что именно ты имеешь в виду? — Спросил Россия и вытер морскую пену со щеки тыльной стороной руки. — Франция будет в ярости.
Он повернулся и прошел вверх по пляжу, затем сел на песок и опер руки о колени.
— А что Испания о тебе подумает? Мне казалось, он намеревался вернуть себе Мексику.
Америка стоял, не вполне решаясь сдвинуться с места. Он слегка покачал головой:
— Пока ещё никто особо не сердится. Никто не думает, что я это всерьёз...
— Да? — Россия рассеянно побарабанил пальцами по ноге. — Странно. Они ведь уже однажды не восприняли всерьез твои слова о революции. Я надеялся, что они извлекли из этого урок. Эх, ладно.
Он лениво пожал плечами: похоже, ритм волн, наконец, повлиял на него.
— Уверен, на этот раз ты заставишь их запомнить.
Америка вопросительно посмотрел на него:
— Россия?
Повисла тишина; казалось, вечность минула прежде, чем Россия моргнул.
— Я надеюсь, ты сменишь тему, Америка. Ради твоего же блага.
Америка отступил на полшага. Воронки, оставленные каблуками его ботинок, исчезли в песке.
— Вообще, я хотел отметить, что ты не выглядишь шибко расстроенным, но теперь, пожалуй, промолчу.
— Пожалуй, да, — сказал Россия спокойно.
Его плечи застыли твердой, напряженной линией, а кисти рук лежали на колене вяло, словно неживые.
Америка отошел от края воды и сел рядом с ним: одна нога впереди, другая подогнута. Он облокотил руку на колено, слегка потянул себя за волосы.
Он внимательно поглядел на Россию:
— В чем дело?
— Сам знаешь, Америка, — Россия опустил правую руку на песок, оперся на неё. — Что тут объяснять? Мои люди здесь счастливы. Торговля, выход к морю. Да, их не так много, но они ничем не заслужили выселения. А ты, видно, не только считаешь, что отделить для себя половину земного шара - твоё право, но и что это решение должны поддержать люди, которые потеряют всё.
Он осторожно притянул руку ближе к себе, и Америка увидел следы от песчинок на бледной коже его предплечья.
Америка уставился на него, и через несколько секунд непонимающе хохотнул:
— Россия, ты вообще о чём? Я не собираюсь никого выгонять.
— Почему нет?
Пена доползла до них по песку, лизнув им ноги, словно животное. Россия подтянул к себе колени и обнял их свободной рукой.
— Они ведь не приносят тебе пользы.
— Что? ...Ты иногда такой странный, знаешь? — Америка повернулся и сел со скрещенными ногами напротив России. — Они же мне не мешают. Президент только хочет, чтобы не было больше европейской колонизации. Я не против тех, кто уже здесь живет. Ты что же, думаешь, я негодяй какой-нибудь?
Россия сглотнул, с трудом оторвав взгляд от морской пены:
— Я не пытаюсь принизить тебя как личность. Я лишь предположил, что ты изберешь наиболее разумный путь.... — он сделал паузу и быстро оглядел Америку, будто только что вспомнил что-то. — Странный?
— Да. В смысле, — он широким жестом показал назад, на холмы, на безмятежные строения Форта Росс, — эти люди просто стараются жить своей жизнью. Они фермеры и охотники, а не... шпионы или солдаты. Почему я должен быть против?
Больше ветра; открытой ладонью Россия убрал волосы назад.
— Не могу сказать. Но учитывая то, как ты в последнее время обращаешься с коренным населением, не думаю, что я преувеличил в своем предположении, — улыбка на его губах была спокойной и холодной.
Америка покраснел так, словно ему влепили пощечину. И всё-таки он пробормотал:
— Это всё законно.
— Естественно. Ведь это твои законы, — Россия наблюдал, как багровело лицо Америки. — А ведь, если я, конечно, не ошибаюсь, они тоже земледельцы и охотники.
Америка сгреб песок в кулак.
— Да твое-то какое дело, черт возьми? — рявкнул он.
Рука России рефлекторно дрогнула в нескольких дюймах от руки другой страны.
— Просто мне не хочется видеть, как ты перестаешь обращать внимание на лицемерие. Не нужно бояться периодически трезво оценивать свои поступки. Правда ведь?
Америка сердито взглянул на него и наклонился вперед.
— Я ничего не боюсь, — заявил он. — И я не собираюсь выселять твоих колонизаторов или занимать твой чёртов форт. Мы всё-таки друзья, так ведь?
Он сжал зубы от боли в голосе.
Бурун омыл сапоги России. Одарив Америку долгим, спокойным взглядом, Россия осторожно протянул руку и приподнял его подбородок кончиками пальцев.
— А друзья ли мы, Америка? Может, нас просто загнали в один угол? — его речь была медленной, взвешенной, почти неслышной сквозь рёв прибоя.
Америка почувствовал гулкое биение в груди. Он отстранился, но стоило России попытаться убрать руку, как он перехватил ее. Он держал её крепко на уровне уха, и когда Россия тихонько потянул её на себя, он не отпустил. Америка смотрел России в глаза:
— Мне кажется, что если мы и не друзья, так это потому, что ты этого не хочешь, — в его голос тонкой струйкой просочилась обида, — и я не знаю, почему.
— Я тоже.
Губы России застыли твердой линией, и казалось, он не слышал того, что только что сказал. Он обхватил ладонь другой страны:
— Я... Я не хочу конфликта.
Америка резко нахмурился: в тоне голоса России было что-то такое, из-за чего ему захотелось — всего лишь на секунду — бежать прочь. Он опустил их соединенные руки и пробормотал:
— Я знаю, просто... мы всегда поступали честно друг с другом, так? Почему бы тебе не дать мне кредит доверия?
Россия вновь стал нервно постукивать пальцами по колену.
— Уже дал, — сказал он тихо. Он бросил взгляд на ладонь Америки, почти такую же большую, как его собственная.
Америка недоуменно смотрел на Россию. Тот был явно обеспокоен.
— Ну… хорошо, — произнес Америка.
Наконец, он отпустил Россию. Чувство, что он только что упустил что-то важное, не покидало его.
А прилив всё набегал, заполняя следы их ботинок около воды. Россия проворно встал, отряхивая песок с брюк.
— Да, — повторил он, — всё хорошо.
Склонив голову, он посмотрел вниз, на Америку:
— Ну как, успокоился?
Америка тоже поднялся. Он провел рукой по волосам и переиграл в голове последнюю минуту их разговора. Россия подловил его на ситуации с индейцами, затем он спросил, друзья ли они, затем Россия как-то так на него посмотрел, и спросил его, друзья ли они… а потом что-то произошло, и он никак не мог понять, что именно, но Россия разнервничался, это точно. А теперь он… Америка остановился и тщательно изучил Россию взглядом. Теперь он старался сменить тему.
Хотя с Россией такое никогда не работало, Америка всё равно попробовал спросить его напрямую:
— Что с тобой не так?
— Не так? — Россия отряхнул ладони, не желая отводить глаз. Он отбросил волосы со лба:
— Не очень-то ты держишь линию разговора, я смотрю.
— С тобой — нет; а что, кому-то это удается? То есть, получается, ты всегда рассчитываешь на то, что люди не будут тебя слушать? Или только со мной так?
По лицу Америки не было видно, что он шутил, однако он почти улыбался.
Неровная улыбка России вернулась.
— Америка, если я обнаружу, что ты не уделяешь мне всецело своё внимание всякий раз, когда мы говорим, то буду сильно задет.
Америка вздохнул и сдался:
— Понятия не имею, почему ты мне так нравишься. У тебя там есть что-нибудь выпить?
— Есть, но не для всех, — Россия пожал плечами. — Впрочем, я сделаю для тебя исключение. Наверное.
— Может, как раз в этом дело. В твоей бесподобно щедрой душе.
Когда они оставили пляж позади и направились к Форту Росс, он мельком взглянул на Россию:
— Итак, гм, насчет того, что я вроде как заявил своё право на целый континент. У нас с тобой сейчас всё нормально по этому вопросу?
— Сейчас — да, — усмехнулся Россия. — Но всегда есть «потом», так ведь?


***


По настоянию Российской Американской Компании, Иван Кусков основал русское поселение и крепость Форт Росс в Калифорнии в 1812 году.

В своем ежегодном послании конгрессу 2 декабря 1823 года президент Джеймс Монро изложил ряд принципов, которые позднее стали известны как доктрина Монро. Суть этих принципов заключалась в том, чтобы европейцы держались подальше от Западного полушария и прекратили колонизацию Американского континента.

Закон о переселении индейцев был официально принят членами конгресса США только в 1830 году, но даже до этого их обращение с индейцами было очень жестоким.


***


Этот фанфик — одна из глав The Chosen End, шипперского романа о России и Америке, действие которого длится от их первого дипломатического контакта до 1980-х. Авторы надеются, что каждая из глав может читаться как самостоятельный фик, хотя все они — часть одного проекта.

@темы: перевод, фанфикшн, APH

---

Отшлепай Америку: ремикс

Название: Отшлепай Америку как следует
Авторы: pyrrhiccomedy, djsoliloquy и wizzard890
Переводчик: я
Пары/персонажи: Польша/Литва/лассо, Англия/Франция/шантаж и Россия/Америка/страшный позор
Рейтинг: PG-13. За блестки. И намеки. И Польшу. И "проворность" Англии. А также боа из перьев.
Содержание: В 2005 году в одном из элитных московских ночных клубов прошла вечеринка под названием "Spank America Decent", что переводится как "Отшлепай Америку как следует". Вечеринка в точности соответствовала своему названию. Этот фанфик описывает утро после неё.

Читать дальше

***

— Чего.
— Эй, доброе утро.
— А. Это ты.
— Как себя чувствуешь, Angleterre? Когда я вывалил тебя на кровать вчера ночью-
— Ух, говори тише, чёрт…
— Ты был в довольно жалком состоянии…
— Всё ещё утро? Ради всего святого, что тебе надо?
— Утро едва наступило, утенок, но послушай: я звоню, чтобы узнать о состоянии твоей казны.
— Хоть шаром покати, как и у всех, к чему это ты?
— Тогда, может быть, твой кредитный рейтинг? Какие-нибудь дружественные кредиторы, которых ты знаешь?
— …К чему клонишь, Франция?
— Я думаю, ты можешь обнаружить потребность в… непредвиденных затратах в течение нашего разговора, и-
— О, мать твою… Где мы были прошлым вечером?
— В Москве, mon petit, разве ты не помнишь?
— Я… помню, что мне позвонили из Польши насчет… какой-то вечеринки, которая проходит в России…
— Угу…
— И ты заехал за мной, и мы встретились с… Польшей и Литвой в клубе…
— Угу-у…
— …О, Господи.
— Да.
— Сколько ты просишь за них?
— Прошу за что, Angleterre?
— За… фотки, или что там у тебя. Просто отдай их мне. Отдай их мне, я заплачу, сколько ты хочешь, после чего мы никогда не будем говорить об этом.
— Не говорить о—? А, так ты имел в виду это… четырнадцатисекундное видео, в котором ты засовываешь банкноту довольно крупного номинала стриптизерше в трусики-
— Да, это, именно это – то, о чем мы не будем говорить.
— В трусики, на которых написано… один момент, сейчас переиграю видео, а то из-за дыма и блесток сложно прочитать, знаешь… Да; в трусики, на которых спереди написано “God Bless The US”?
— …
— И у меня есть ещё одно, где же оно… вперед, вперед, вперед… ага, вот. В нем ты отстегиваешь у юной леди, м-м, шерифский значок? От её звездно-полосатого топа, своими, ах… Своими зубами.
— …
— А ты проворней, чем я думал, утенок!
— Деньги, лягушатник. Давай говорить о деньгах.
— Не желаешь послушать об остальных клипах?
— Деньги.
— Я ведь даже не предполагал, что ты настолько проникнешься духом “Spank America De--”
— Я откручу тебе голову, как шишку на пальце, если ты не-
— Да, да… С тобой не интересно, пока ты не напьешься, ты в курсе? Ладно. Встретимся в Париже в семь. Начнем с того, что ты оплатишь мне ужин, и, если довольно крупная сумма денег перейдет из рук в руки во время трапезы, то… ну, жизнь полна подобных сюрпризов, как думаешь?
— И ты удалишь все копии этих… видео, фотографий и всего остального.
— Искренне обещаю, Angleterre.
— Хорошо.
— Я оставлю их исключительно для своего личного удовольствия.
— Что-
— До вечера!

*бииип*

— Я… Да, алло?
— О мой Бог, Лит, ты хоть знаешь, сколько сейчас времени? Я пытался дозвониться до тебя, типа, минут тридцать и всё время натыкался на твой автоответчик, который тебе, кстати, надо поменять, а то ты, как дурак, всё говоришь, что вернешься ко мне, а это натуральное вранье, я ведь до тебя уже полчаса дозвониться пытаюсь, и… Лит?
— Я просто… может, поговорим молча, Польша? Моя голова немного…
— Да, тебе сейчас так фигово с перепою, мне слышно даже по телефону. А ты ведь не так уж и много выпил вчера вечером, и это были, короче, даже не знаю, такие маленькие штучки с зонтиками, красные, белые и с водкой, но может, это просто цвет стекла и всё такое, но они были такие милые. Я, типа, сейчас пью один такой, о мой Бог, можно сказать, подсел?
— …
— Лит?
— Извини, просто… Ты что-то хотел?
— Да! В смысле, я даже не знаю, будет ли у нас время, потому что кое-кто дрых целый день, но…
— Сейчас восемь утра, Польша.
— Ну, да, вот я и говорю. Полдня как не бывало. Ну, у меня есть все эти фотки на телефоне и я хотел узнать, нужны ли тебе какие-нибудь. Типа, копии.
— Что? Фотки?
— Лит.
— Да?
— Серьезно. Я и слова-то покороче выбираю. Нет, серьезно…
— Но фотки, я не… Что мы делали вчера вечером? Ты мне позвонил…
— Я позвонил большей части Европы и половине Азии, но они, наверное, подумали, что это шутка или типа вроде того, поэтому там были только мы с тобой, Франция и Англия. Мы пошли в клуб, где у России проходила эта пати, “Spank America Decent”, и ты-
— О, Господи. Не надо рассказывать.
— …Ты очень раскрепостился. Ты, типа, хардкорный тусовщик, знаешь? Буйный. То бишь, у меня тут есть-
— У тебя есть фотки. О боже.
— Да, и у Франции есть видеозаписи, это здорово. Я видел ту часть, где вы с Англией прямо-таки втянулись в это, ага? И я не знаю, где ты раздобыл боа из перьев, но оно было такое милое. А еще мне очень нравится вот эта фотка с лассо, на которой ты, типа, у той девочки под юбкой. Или, может быть, это моя юбка, но кто тогда фотографирует…? В любом случае, это радует глаз. Что странно, ведь всё это в основном было красное-белое-и-синее плюс тонна золотых звездочек-блесток. Может, дело в золоте, я даже не знаю.
— …
— Лит?
— “Отшлепай Америку” и что там дальше?
— Лит, не, ну правда, у меня такое чувство, что ты меня вообще не слушаешь. И когда ты научился кидать лассо?
— Почему? Почему мы вообще были на вечеринке с таким названием в России?
— Ты что, серьезно? Почему бы мы её пропустили?
— Прекрати смеяться. Россия там был?
— А то! Россия там был. В чапсах. Я точняк… подожди, сейчас найду… А, вот она, прикинь, ты забрался на сцену вместе с Россией где-то секунд на десять, и тогда Англия… Лит?
— Мне, похоже, нужен аспирин. Польша, что ты сделал с этими фотографиями?
— Ой, не надо говорить таким голосом, будто я собираюсь с ними вытворить что-то безответственное! Это стопудово материал из разряда “Для тех, кого это касается”.
— Только для нас?
— И для Америки. И Франции. Может, будет бюллетень. Там посмотрим.
— Это шантаж?
— Нет, это не шантаж, Литва. Просто не все, кому я хочу послать их, есть в моей телефонной сети.
— И?
— И если это будет массовая рассылка, то было бы неплохо иметь доверенное лицо. Потому что Россия, типа, точно рад не будет. А Эстония не был в клубе, так что я не могу попросить его, хотя было бы здорово. Эстония, типа, нас всех позорит.
— Ты хочешь послать это от меня.
— Ну, не совсем? Технически. Короче, нам с тобой надо позавтракать и обговорить это, и ты поможешь мне выбрать, какую фотку послать Америке, и скажешь мне, нужны ли тебе какие-нибудь копии. Сложно выбрать, потому что все они офигенные. В смысле, Америке достанутся те, что с Россией, но я не уверен, которую мне выбрать – ту, где он с пони на палке или ту, где он танцует вокруг шеста…
— Польша?
— Лит?
— Что мне сделать, чтоб эти снимки со мной никто никогда не увидел?
— Ты можешь, типа, попросить.
— …
— Как будто я кому-то их отдам! Не, ну правда.
— Спасибо, Польша.
— То есть, они просто бесценны. Когда ты раскрепощаешься, ты прямо так раскрепощаешься! И ты так сексуально выглядишь в шпорах. Завтрак?
— Я…
— Ладно, увидимся через час!

*бииип*

— М-м?
— Америка.
— Н-н.
— Это Россия.
— Знаю.
— …Ты спал?
— Семь утра.
— Значит, да?
— Представь себе.
— А. Ну, извини. Я забыл, что ты любишь поспать дольше обычного.
— Семь – это не дольше обычного.
— Но раз уж ты проснулся, я бы хотел тебя кое о чем попросить.
— Нет.
— Я даже ещё не сказал, о чем.
— Видимо, ты слишком был занят тем, что будил меня.
— Я извинился.
— Не знаю, искренне ли. Я слышу, как ты улыбаешься.
— У меня абсолютно спокойное лицо.
— Врешь.
— Моя просьба, Америка.
— Да, да, ладно. Что стряслось, прекрасный мой?
— Я хочу, чтобы ты перестал меня так называть.
— Это и есть твоя просьба?
— Ты тупишь нарочно.
— Я ещё не выпил кофе. Закончим разговор и я – в Старбакс.
— М-м.
— Ладно, я слушаю—ой, нет, погоди, мне только что пришло сообщение.
— Что?
— Ничего. Это от Польши.
— Если откроешь его, я никогда больше не буду с тобой разговаривать.
— Что, черт возьми, это значит?
— В точности то, что я сказал. Просто… не открывай его.
— Сообщение?
— Да.
— Это твоя просьба?
— Возможно.
— Не просветишь ли меня насчет всего этого?
— Там фотографии. Они у Польши. Они… компрометирующие.
— Погоди, фотографии чего?
— Не “чего”.
— Хорошо, тогда “кого”?
— Не важно.
— Ага, конечно.
— Ты ведь знаком с ночной жизнью Москвы, да?
— Стоп-стоп-стоп, это что, безумные клубные фотки? Ох, блин.
— Я этого не говорил.
— А тебе теперь и не нужно это говорить. Ну что, Россия, кто там на них? Мне даже всё равно. Там ведь ты, да? О, Господи, это точно ты!
— Я сказал тебе не открывать!
— А я и не открывал! Я догадался.
— Просто избавься от них, ладно? И не смотри.
— Ни за что. Слушай, Россия, погляди на это с моей стороны. Ты говоришь, что в моем телефоне сейчас лежат фотки, на которых ты в каком-то модном ночном клубе, возможно, весь покрытый блестками, и ты считаешь, что я их удалю?
— Да, именно. Вот только на мне нет блесток.
— Хе. Разумеется.
— Америка, пожалуйста. Позволь мне сохранить хотя бы частичку достоинства.
— …
— Америка?
— …
— Америка?
— …
— Ты посмотрел, да?
— Это… это лошадка на палке?
— Я… держал её для другого.
— Угу. Классная у тебя задница в этих чапсах.
— Пожалуйста, заткнись.
— И… погоди… что там—черт, размыто…Что написано на транспаранте над сценой? “Отшлепать Америку...”
— Я вешаю трубку.
— Отшлепать меня как, Россия?
— До свидания.
— Нет-нет-нет, погоди! Это не так уж и плохо, то есть… даже вроде как лестно.
— Это называется… как там было… “Ткнуть носом в дерьмо”.
— Я серьезно. Мне… приятно, что ты, гм, что ты… думаешь о том, чтобы отшлепать меня.
— Что?
— Думаешь обо мне! Приятно, что ты думаешь обо мне!
— Я не желаю больше об этом говорить.
— Ладно, хорошо. Я—я, честно говоря, не думаю, что это так уж важно. Вот только, э-м.
— Да?
— На тебе есть блестки.
— Нет. Их нет.
— Ты выглядишь так, словно на тебя чихнула Тинкербелл.
— До свидания, Америка.
— Или Зигги Стардаст.
— Я нажимаю на кнопку “разъединить”.
— Или Глинда Добрая. Или Моя Маленькая—погоди-погоди-погоди, не клади трубку, я люблю тебя!

*бииип*

@темы: перевод, фанфикшн, APH